Спектаклем «Деды» по одноименной поэме Адама
Мицкевича начал работу белорусский антрепризный «Театр Ч».
Согласно поэту Мицкевичу, у отечества есть душа и этой душе больно. Больно и душе мира – за душу каждого, кто в нём есть, за каждое дерево и за каждое отечество. "Но чем же есть жестокость прошлых лет по сравнению с тем, что наш народ терпит теперь ..."
... Коричневые, охристые, желтоватые краски разнообразных боговых изображений-теней окружают сценическое пространство – задник и плоские прямоугольники на штанкетах, нависшие над площадкой. Они совсем не двигаются, но дают ясное представление о том, как мы "под Богом ходим" и от Бога имеем выбор. Освещение поддерживает теплый колорит ... не костёла, не храма; иногда оно прідаёт пространству почти домашний уют, – некоему сакральному пространству во вселенной, которое, наверное, и является человеческим обиталищем согласно художнику Мариусу Яцовскису. Созерцание сценического пространства – своеобразное вхождение в мир спектакля "Деды", созданный литовцами и белорусами на основании общего литературного наследия, написанного по-польски. По-своему – тоже Деды, художественные.
Согласно поэту Мицкевичу, у отечества есть душа и этой душе больно. Больно и душе мира – за душу каждого, кто в нём есть, за каждое дерево и за каждое отечество. "Но чем же есть жестокость прошлых лет по сравнению с тем, что наш народ терпит теперь ..."
... Коричневые, охристые, желтоватые краски разнообразных боговых изображений-теней окружают сценическое пространство – задник и плоские прямоугольники на штанкетах, нависшие над площадкой. Они совсем не двигаются, но дают ясное представление о том, как мы "под Богом ходим" и от Бога имеем выбор. Освещение поддерживает теплый колорит ... не костёла, не храма; иногда оно прідаёт пространству почти домашний уют, – некоему сакральному пространству во вселенной, которое, наверное, и является человеческим обиталищем согласно художнику Мариусу Яцовскису. Созерцание сценического пространства – своеобразное вхождение в мир спектакля "Деды", созданный литовцами и белорусами на основании общего литературного наследия, написанного по-польски. По-своему – тоже Деды, художественные.
Пространство питает зрелище, где герой явно не
противостоит злу, а персонажи не проявляют внутренние конфликты открыто. События,
определившие сценические таинства и страдания, остались в прошлом или за
кулисами. Конфликт, который движет "Дедами" Мицкевича на сцене, объединяет поэзию и философию, а разворачивается
на границе человеческого и не-человеческого; того, что имеет душу и того, что уничтожает
душу. С таким порядком вещей помощь душам (предков) – это условие гармоничного существования не
только человека, но и его окружения-среды. Несостоятельность человеческой жизни
и неупорядоченность отдельной души способны повлиять на мир. В ответ душа мира
может поспособствовать душе человека ...
Большая импровизация по Мицкевичу подготовлена переводчиком Сержем Минскевичем (качество перевода впечатляет) и драматургом Максимом Климковичем; ряд сильных ассоциаций создает режиссёр Рамуне Кудзманайте, исповедуя отменную сценическую эстетику и требуя отменной зрительской культуры – в ответ. Вероятно, эта зрительская культура уже поладила с эстетикой Туминаса, Някрошуса, Латенаса; ради справедливости стоит упомянуть о роли в формировании этой эстетики Дали Тамулявичуте (режиссёр, руководитель курса, где обучались Някрошюс и Латенас) и даже самого Юозаса Мильтиниса. Свидетельствую: знаменитые режиссёры против определения "литовская режиссёрская школа". Другое дело – эстетика, режиссерский язык (особенности пластические, музыкальные, обращение с образами, символами, метафорами): впрочем, нельзя служить литовскому театру и не уметь по-литовски. Рамуне Кудзманайте – умеет ...
Изобразительный язык её спектакля не громоздкий, но плотный (если так можно сказать о языке), когда обживается каждый сантиметр сценического пространства и одновременно на сцене много воздуха. Яркие и остроумные образы не требуют перевода, но требуют особого внимания, эмоциональных затрат и душевной работы. Мицкевич никак не совмещается с "рядовым прочтением", а прочтение Рамуне Кудзманайте нельзя предвидеть, нельзя просчитать, даже зная фабулу поэмы! Ценный факт!
... Из обряда первого акта и жертвоприношения второго импровизатор Рамуне создаёт сценическую мистерию – как продолжение утраченной календарной мистерии смерти, где "Земля и Космос воспринимались как одухотворенные существа ..." Мистерию с обращениями к Богу, восставанием против Бога, отрицанием Бога и примирением-ожиданием ... Кому по силам такое, как не поэту? В теле персонажа Густава – страдать из-за несбывшейся любви и воспринимать жутковатую красоту обряда "дедов". Разделять общее предчувствие, мол "Что-то будет ... что-то будет ... ". В теле персонажа Конрада – не думать о последствиях бунта против властей – земных и высших. Быть наказанным людьми. Быть бережёным Богом. Наконец, поставить знак равенства между любовью к женщине и любовью к отечеству ... (Роль Поэта из личностей Густава и Конрада воплощает один артист, Роман Подоляко.)
... Закружатся девушки в белых юбках, полетят ноябрьские снежинки, появятся саночки и снежки, начнёт ь молодежь ... и сплотится-сомкнётся в тело хора во главе с Варажбіткай. И настанут Деды. Этот старинный обряд преследовал клир, но (как и многие проявления былого) он тесно переплёлся с тем, что прививали тысячу лет: "... наши Деды имеют ту особенность, что языческие обряды перемешаны с осознанием христианской религии ... Народ верит, будто угощениями, напитками и пением приносить облегчение душам, томящимся в чистилище ... "
В пространстве спектакля народ собирается плотно, действует чёткое, ритмично; крестьянскому хору, который призывает души, придана роль античного проводника и толкователя. И пусть никого не сбивают с толку его ушанки, валенки и жилетки – художник по костюмам Надежда Гультяева создала остроумный и по-своему изысканный образ народа. Привычные вещи (кружки, ветки деревьев, ленты, зеркала) в его многочисленных руках дополнят разнообразные картины таинства; дерево, металл, вода, полированные и прозрачные поверхности придают обряду жутковатую искренность крестьянской магии. Душа мира говорит в спектакле на языке воды, земли, дерева. Актёрское обращение с ними свидетельствует о взаимопонимании мира и человека: мир пропускает человеческие души для преображения ...
Красочные души – безгрешны дети, свирепый пан, женщина, которую пан отправил на гибель, девушка, не познавшая любви, – подвластны действиям хора и магии Варажбіткі (одна из лучших ролей Зои Белохвостик). Событийный ряд принадлежит Мицкевичу, воплощение убедительно изобретено Кудзманайте. Каждая душа говорит о своей жизненной дороге, каждая получает своё угощение (как недостающий жизненный опыт) и приговор. Деткам не хватало горчичного зернышка (“Хто не зведаў горычы ні разу, / Таму слодычы не будзе ў небе”), девушке - чувств (“Не крануўся хто зямлі ні разу, / Той наўрад ці можа быць на небе”), пану – дороги в ад (“Хто ня быў ніколі чалавекам, / Чалавек таму не дапаможа”). Густав, "живой труп", "покойник только для мира", является на призыв хора, но идёт прямиком к Ксендзу – тот не сразу признаёт в нем своего ученика. Как крест тянет Густав высохший цветок в вазоне – свидетельство и знак несостоявшейся любви. Крест спасательной веры получает Густав от Ксендза, и на какое-то время отставлен вазон...
Кульминация первого акта – самоубийство Густава из-за невозможности любить свободно и счастливо. Густав говорит с Ксендзом на авансцене ... готов воспарить на стихах Мицкевича, не в отчаянии, не в истерике, но – на глазах твердеет от принятого решения ... пробивает вазон стилетом, из него вываливается дно, за ним – сухая земля ... отходит душа Густава ...
... На сцену, волоча нити судьбы, двинутся ангелы, возвещая продолжение преображения и жертвоприношения. Нити натягиваются, вращаются, распрямляются и ... покойный Густав превращается в борца Конрада, а под божественными образами сценического пространства оказывается темница без границ, – пространство деревни, города, государства. Здесь устраивают прогулку черти, стерегут человеческие души. Здесь Конрад ожидает потери: “Каб я жывы, быў мёртвы для сваёй айчыны...”. Заключенные, с которыми соседствует Конрад, уже умерли для отечества путем так называемой гражданской казни. Впереди – приговор их жизни. Длится мистерия смерти: хор крестьян преобразован в хор заключенных, которые готовятся к худшему во главе с Конрадом, и в выдающихся стихах предстают картины гонения, изгнания, наказания. События 1800-х годов актуализируются свидетельством Адама Мицкевича о величественной имперской политике, "когда литературные занятия выставили бунтом против правительства ..."
... "Наша страна представляет собой картину безграничной самоотверженности народа и такой упрямой прочности, которым не было примера от времени преследования христианства. Кажется, что у царей и королей, как некогда у Ирода, есть предчувствие о появлении нового света на земле и о близком своём упадке ... "
Отдадим должное режиссёру: поэзия прежде всего! Искусственное иллюстрирование, мудрствования и переосмысления отвергнуты принципиально, ведь поэзия свидетельствует: преодолеть земную низость в спектакле способен только Бог или его представитель. Таким представителем жаждет стать Конрад, обращаясь к Богу: "Хачу я ўладу мець, якую сам Ты маеш / Хачу я душамі ўладаць, Як Ты ўладаеш". От ужаса (такого покушения) исчезают черти, а на первый план выступает тройка ангелов, – в знак того, что осужденный людьми Конрад будет вновь призван (другими) людьми и отечеством.
Мистерия – то наследие культуры и эволюции, на которое все ещё отзывается наше "коллективное бессознательное". В финале мистерии смерти крестьянский хор является с деревьями и тщательно объединяет корни с землей и водой (поливает). "Что-то будет ... Что-то будет ... »... На деревья вернутся птицы – души предков, и должна наступить весна – величественная мистерия рождения и восстания из мертвых. Её назовут возрождением.
Большая импровизация по Мицкевичу подготовлена переводчиком Сержем Минскевичем (качество перевода впечатляет) и драматургом Максимом Климковичем; ряд сильных ассоциаций создает режиссёр Рамуне Кудзманайте, исповедуя отменную сценическую эстетику и требуя отменной зрительской культуры – в ответ. Вероятно, эта зрительская культура уже поладила с эстетикой Туминаса, Някрошуса, Латенаса; ради справедливости стоит упомянуть о роли в формировании этой эстетики Дали Тамулявичуте (режиссёр, руководитель курса, где обучались Някрошюс и Латенас) и даже самого Юозаса Мильтиниса. Свидетельствую: знаменитые режиссёры против определения "литовская режиссёрская школа". Другое дело – эстетика, режиссерский язык (особенности пластические, музыкальные, обращение с образами, символами, метафорами): впрочем, нельзя служить литовскому театру и не уметь по-литовски. Рамуне Кудзманайте – умеет ...
Изобразительный язык её спектакля не громоздкий, но плотный (если так можно сказать о языке), когда обживается каждый сантиметр сценического пространства и одновременно на сцене много воздуха. Яркие и остроумные образы не требуют перевода, но требуют особого внимания, эмоциональных затрат и душевной работы. Мицкевич никак не совмещается с "рядовым прочтением", а прочтение Рамуне Кудзманайте нельзя предвидеть, нельзя просчитать, даже зная фабулу поэмы! Ценный факт!
... Из обряда первого акта и жертвоприношения второго импровизатор Рамуне создаёт сценическую мистерию – как продолжение утраченной календарной мистерии смерти, где "Земля и Космос воспринимались как одухотворенные существа ..." Мистерию с обращениями к Богу, восставанием против Бога, отрицанием Бога и примирением-ожиданием ... Кому по силам такое, как не поэту? В теле персонажа Густава – страдать из-за несбывшейся любви и воспринимать жутковатую красоту обряда "дедов". Разделять общее предчувствие, мол "Что-то будет ... что-то будет ... ". В теле персонажа Конрада – не думать о последствиях бунта против властей – земных и высших. Быть наказанным людьми. Быть бережёным Богом. Наконец, поставить знак равенства между любовью к женщине и любовью к отечеству ... (Роль Поэта из личностей Густава и Конрада воплощает один артист, Роман Подоляко.)
... Закружатся девушки в белых юбках, полетят ноябрьские снежинки, появятся саночки и снежки, начнёт ь молодежь ... и сплотится-сомкнётся в тело хора во главе с Варажбіткай. И настанут Деды. Этот старинный обряд преследовал клир, но (как и многие проявления былого) он тесно переплёлся с тем, что прививали тысячу лет: "... наши Деды имеют ту особенность, что языческие обряды перемешаны с осознанием христианской религии ... Народ верит, будто угощениями, напитками и пением приносить облегчение душам, томящимся в чистилище ... "
В пространстве спектакля народ собирается плотно, действует чёткое, ритмично; крестьянскому хору, который призывает души, придана роль античного проводника и толкователя. И пусть никого не сбивают с толку его ушанки, валенки и жилетки – художник по костюмам Надежда Гультяева создала остроумный и по-своему изысканный образ народа. Привычные вещи (кружки, ветки деревьев, ленты, зеркала) в его многочисленных руках дополнят разнообразные картины таинства; дерево, металл, вода, полированные и прозрачные поверхности придают обряду жутковатую искренность крестьянской магии. Душа мира говорит в спектакле на языке воды, земли, дерева. Актёрское обращение с ними свидетельствует о взаимопонимании мира и человека: мир пропускает человеческие души для преображения ...
Красочные души – безгрешны дети, свирепый пан, женщина, которую пан отправил на гибель, девушка, не познавшая любви, – подвластны действиям хора и магии Варажбіткі (одна из лучших ролей Зои Белохвостик). Событийный ряд принадлежит Мицкевичу, воплощение убедительно изобретено Кудзманайте. Каждая душа говорит о своей жизненной дороге, каждая получает своё угощение (как недостающий жизненный опыт) и приговор. Деткам не хватало горчичного зернышка (“Хто не зведаў горычы ні разу, / Таму слодычы не будзе ў небе”), девушке - чувств (“Не крануўся хто зямлі ні разу, / Той наўрад ці можа быць на небе”), пану – дороги в ад (“Хто ня быў ніколі чалавекам, / Чалавек таму не дапаможа”). Густав, "живой труп", "покойник только для мира", является на призыв хора, но идёт прямиком к Ксендзу – тот не сразу признаёт в нем своего ученика. Как крест тянет Густав высохший цветок в вазоне – свидетельство и знак несостоявшейся любви. Крест спасательной веры получает Густав от Ксендза, и на какое-то время отставлен вазон...
Кульминация первого акта – самоубийство Густава из-за невозможности любить свободно и счастливо. Густав говорит с Ксендзом на авансцене ... готов воспарить на стихах Мицкевича, не в отчаянии, не в истерике, но – на глазах твердеет от принятого решения ... пробивает вазон стилетом, из него вываливается дно, за ним – сухая земля ... отходит душа Густава ...
... На сцену, волоча нити судьбы, двинутся ангелы, возвещая продолжение преображения и жертвоприношения. Нити натягиваются, вращаются, распрямляются и ... покойный Густав превращается в борца Конрада, а под божественными образами сценического пространства оказывается темница без границ, – пространство деревни, города, государства. Здесь устраивают прогулку черти, стерегут человеческие души. Здесь Конрад ожидает потери: “Каб я жывы, быў мёртвы для сваёй айчыны...”. Заключенные, с которыми соседствует Конрад, уже умерли для отечества путем так называемой гражданской казни. Впереди – приговор их жизни. Длится мистерия смерти: хор крестьян преобразован в хор заключенных, которые готовятся к худшему во главе с Конрадом, и в выдающихся стихах предстают картины гонения, изгнания, наказания. События 1800-х годов актуализируются свидетельством Адама Мицкевича о величественной имперской политике, "когда литературные занятия выставили бунтом против правительства ..."
... "Наша страна представляет собой картину безграничной самоотверженности народа и такой упрямой прочности, которым не было примера от времени преследования христианства. Кажется, что у царей и королей, как некогда у Ирода, есть предчувствие о появлении нового света на земле и о близком своём упадке ... "
Отдадим должное режиссёру: поэзия прежде всего! Искусственное иллюстрирование, мудрствования и переосмысления отвергнуты принципиально, ведь поэзия свидетельствует: преодолеть земную низость в спектакле способен только Бог или его представитель. Таким представителем жаждет стать Конрад, обращаясь к Богу: "Хачу я ўладу мець, якую сам Ты маеш / Хачу я душамі ўладаць, Як Ты ўладаеш". От ужаса (такого покушения) исчезают черти, а на первый план выступает тройка ангелов, – в знак того, что осужденный людьми Конрад будет вновь призван (другими) людьми и отечеством.
Мистерия – то наследие культуры и эволюции, на которое все ещё отзывается наше "коллективное бессознательное". В финале мистерии смерти крестьянский хор является с деревьями и тщательно объединяет корни с землей и водой (поливает). "Что-то будет ... Что-то будет ... »... На деревья вернутся птицы – души предков, и должна наступить весна – величественная мистерия рождения и восстания из мертвых. Её назовут возрождением.
Жанна Лашкевич
Комментариев нет:
Отправить комментарий